![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
kisochka_yuПеречитала несколько своих предыдущих постов и закручинилась – ну сплошь какой-то негатив. Поэтому сегодня решила рассказать про самую-самую лучшую встречу в Москве.
Шла вторая неделя нашего пребывания в России. Меня не отпускал какой-то на особицу лютый джетлаг: ночами я не могла уснуть, а днем клевала носом. Мир виделся как будто сквозь много лет немытое двойное окно. К тому же я зверски простудилась, чихала и кашляла, была жалкой и нещастной.
Мы стояли в визгливом переходе метро в ожидании друга барона, журналиста по имени Смирнофф-Водкин. Я не знаю, чего мне хотелось больше – умереть самой и не мучиться переменой времени и места, или чтобы все окружающие люди неожиданно исчезли вместе с шумными поездами метро. Но тут появился Смирнофф-Водкин, как всегда повлиявший на меня совершенно целительным образом. Я перестала лелеять ненависть ко всему человечеству. Он сообщил, что мы едем к давно не виденному другу барона, художнику Юрайхипову. В воздухе немедленно разлилось предчувствие приключения.
Смирнофф-Водкин – личность совершенно уникальная. Как было уже сказано, он журналист, то есть представитель второй древнейшей. Однако никакого родства с первой древнейшей за ним никогда не водилось. Среди журналистской братии это было и остается редкостью. Он потрясающе внутренне независим. Независим прежде всего от денег, и, как результат – независим вообще. Если быть до конца честной – я завидую ему. Завидую потому, что совершенно не уверена в том, что сама настолько же честна и независима.
В девятиэтажке, где жил художник Юрайхипов, как, впрочем, и во всей Москве, шел ремонт. Грязный лифт недвижно произвисал меж двух этажей. По щедро посыпанным цементом лестницам сновали взад-вперед некрупные, но мускулистые узбеки с большими мешками, скрывавшими в себе то ли строительные отходы, то ли расчлененный труп.
Художник Юрайхипов встретил нас предупреждением, что свет есть только в половине квартиры, потому что ремонтники что-то поломали. Мне, как физику, не удалось понять, каким образом можно достичь такого эффекта. Кроме того, была снята дверь с совмещенного санузла, так что, пользуясь удобствами, следовало громко петь, предупреждая всех приближающихся о том, что занято. Юрайхипов поглядывал не меня поначалу немного настороженно – в обществе барона он видел меня впервые, а я, к сожалению, частенько произвожу не самое лучшее первое впечатление. Некоторые даже поначалу думают, что я манерная дура, и только спустя какое-то время осознают, что ничего манерного во мне нет.
Я поняла, что пришла туда, куда меня звало мое сердце, когда увидела Проём. Проем, ведущий из кухни в комнату. Я не могу назвать его дверным, потому что он был выполнен в форме прошедшего сквозь стену человека. Ну что тут можно сказать – художники! Я прошла сквозь проем и ощутила себя вернувшейся из дальних странствий в свой мир.
Вокруг низенького столика с нехитрой закуской и выпивкой сидели трое слегка постаревших, но оттого еще более красивых мальчишек. Трое совсем разных, но умудрившихся сохранить себя людей. Все они состоялись как личности и как профессионалы. Они вспоминали проказы диссидентской юности и каверзы зрелости. И было в этой беседе какое-то потрясающее ощущение внутренней гармонии. Никто не драл глотку и не хватал за грудки в припадке священной правоты. Пожалуй, впервые в Москве я попала в компанию, где люди задавали вопрос, чтобы выслушать ответ, а не для того, чтобы толковать мне про Америку.
Я свернулась клубочком на диване. Наверное, я могла просидеть так вечность, пока не прогонят. Слушая их рассказы и смеясь их шуткам. После сумбурных и «распальцованных» московских встреч доброжелательность и великодушие суждений этих троих приятно освежали.
Мы уходили, унося подаренную Юрайхиповым акварель. Москва ощутимо преобразилась за эти несколько часов: она была через край полна освещенных окон, за которыми, как теперь верилось, живет очень много хороших людей.
Шла вторая неделя нашего пребывания в России. Меня не отпускал какой-то на особицу лютый джетлаг: ночами я не могла уснуть, а днем клевала носом. Мир виделся как будто сквозь много лет немытое двойное окно. К тому же я зверски простудилась, чихала и кашляла, была жалкой и нещастной.
Мы стояли в визгливом переходе метро в ожидании друга барона, журналиста по имени Смирнофф-Водкин. Я не знаю, чего мне хотелось больше – умереть самой и не мучиться переменой времени и места, или чтобы все окружающие люди неожиданно исчезли вместе с шумными поездами метро. Но тут появился Смирнофф-Водкин, как всегда повлиявший на меня совершенно целительным образом. Я перестала лелеять ненависть ко всему человечеству. Он сообщил, что мы едем к давно не виденному другу барона, художнику Юрайхипову. В воздухе немедленно разлилось предчувствие приключения.
Смирнофф-Водкин – личность совершенно уникальная. Как было уже сказано, он журналист, то есть представитель второй древнейшей. Однако никакого родства с первой древнейшей за ним никогда не водилось. Среди журналистской братии это было и остается редкостью. Он потрясающе внутренне независим. Независим прежде всего от денег, и, как результат – независим вообще. Если быть до конца честной – я завидую ему. Завидую потому, что совершенно не уверена в том, что сама настолько же честна и независима.
В девятиэтажке, где жил художник Юрайхипов, как, впрочем, и во всей Москве, шел ремонт. Грязный лифт недвижно произвисал меж двух этажей. По щедро посыпанным цементом лестницам сновали взад-вперед некрупные, но мускулистые узбеки с большими мешками, скрывавшими в себе то ли строительные отходы, то ли расчлененный труп.
Художник Юрайхипов встретил нас предупреждением, что свет есть только в половине квартиры, потому что ремонтники что-то поломали. Мне, как физику, не удалось понять, каким образом можно достичь такого эффекта. Кроме того, была снята дверь с совмещенного санузла, так что, пользуясь удобствами, следовало громко петь, предупреждая всех приближающихся о том, что занято. Юрайхипов поглядывал не меня поначалу немного настороженно – в обществе барона он видел меня впервые, а я, к сожалению, частенько произвожу не самое лучшее первое впечатление. Некоторые даже поначалу думают, что я манерная дура, и только спустя какое-то время осознают, что ничего манерного во мне нет.
Я поняла, что пришла туда, куда меня звало мое сердце, когда увидела Проём. Проем, ведущий из кухни в комнату. Я не могу назвать его дверным, потому что он был выполнен в форме прошедшего сквозь стену человека. Ну что тут можно сказать – художники! Я прошла сквозь проем и ощутила себя вернувшейся из дальних странствий в свой мир.
Вокруг низенького столика с нехитрой закуской и выпивкой сидели трое слегка постаревших, но оттого еще более красивых мальчишек. Трое совсем разных, но умудрившихся сохранить себя людей. Все они состоялись как личности и как профессионалы. Они вспоминали проказы диссидентской юности и каверзы зрелости. И было в этой беседе какое-то потрясающее ощущение внутренней гармонии. Никто не драл глотку и не хватал за грудки в припадке священной правоты. Пожалуй, впервые в Москве я попала в компанию, где люди задавали вопрос, чтобы выслушать ответ, а не для того, чтобы толковать мне про Америку.
Я свернулась клубочком на диване. Наверное, я могла просидеть так вечность, пока не прогонят. Слушая их рассказы и смеясь их шуткам. После сумбурных и «распальцованных» московских встреч доброжелательность и великодушие суждений этих троих приятно освежали.
Мы уходили, унося подаренную Юрайхиповым акварель. Москва ощутимо преобразилась за эти несколько часов: она была через край полна освещенных окон, за которыми, как теперь верилось, живет очень много хороших людей.
